"Как узнал, что Вани пришли, бросил все и убежал": о жизни освобожденных глазами освободителей

В 2015 г. в печать с помпой вышел личный дневник некой Лидии Александровны Белинской, дочери весьма известного краеведа-этнографа А. И. Белинского. В годы Великой Отечественной Лидия Александровна служила лаборантом санитарно-эпидемиологического отряда и записывала в свой дневник все увиденное. Уникальность ее записей в том, что они не предназначались для посторонних, а потому в них нет каких-то идеологических штампов, клише и передергиваний. Дневник избежал советской цензуры и пролежал в столе до 2015 г. Лишь после смерти Белинской по инициативе ее родственников было решено предать дневник гласности. Сама она этого не хотела.

Так как выход книги прошел в России практически незамеченным, ушлые рекламодатели ради привлечения внимания поспешили объявить, что записи Белинской очень напоминают скандальные "Воспоминания о войне" Никулина, что, на мой взгляд, не соответствует действительности. Всё-таки Никулин писал текст в 70-гг, во многом, чтобы поспорить с официозной пропагандой войны, а также с расчетом поквитаться с советской властью, которую, очевидно, ненавидел. Фронтовые записи Белинской же делались "по-свежу", и совсем не для борьбы с советской властью, равно как и не для ее прославления. Просто Лидия Александровна прошла вместе с Красной армией гигантский путь по сталинградским степям, Окраине, Бессарабии, Румынии, Польши и, наконец, Германии, а потому не смогла не выплеснуть на бумагу все увиденное и пережитое. Благо, что всего этого было в избытке.

Коротко, но очень выразительно в дневнике расписаны портреты сослуживцев и подруг Лидии Александровны, солдат Красной Армии и жителей освобождаемых областей. Не менее выразительно описаны иностранцы (румыны, поляки, немцы) и их менталитет. Кроме того, Белинская сделала весьма подробную бытовую зарисовку жизни освобождаемых областей, в том числе цены на продукты, вещи и т. д. и т. п. Ничего не укрылось от ее наблюдательного ока. И все это, безусловно, очень и очень интересно.

В данной публикации хочу привести вам всего лишь две записи из ее дневника: за 30 июля и 6 августа 1944 г. В первой — она рассказывает об увиденном в только что освобожденном Львове, во второй — об увиденном в одной из освобождённых польских областей.

Почему я делаю упор именно на этих записях?

Ну, во-первых, я все же рекомендую вам читать всю книгу (в Сети есть), а во-вторых — чтобы вы лишний раз задумались о том, почему тамошние жители всегда предпочитали гитлеризм советской власти. Кстати, с тех пор в их головах ничего не изменилось. Например, поляки, зная что немецкая оккупация унесла 6 млн. жизней, а советская (по предвзятым оценкам их "института памяти") — около 150 тысяч, в наши дни без зазрения совести в открытую говорят, что при немцах все равно "было лучше".

В общем, в любом случае полезно посмотреть на ту область Европы времен Второй мировой глазами довольно непредвзятого очевидца. Нашего очевидца...

Село Хельсендорф (Львовская область).

Вчера вечером приехали в это село. Выехали рано утром из села Батятычи. Против всякого ожидания, поехали через Львов. Накануне, когда наша машина шла туда специально, начальник, со свойственной ему грубостью, отказался взять кого-либо из женщин. Но вчера, как выяснилось позднее, он заказал там очки, так что этому обстоятельству мы были обязаны удовольствием посмотреть Львов.

Город большой и красивый и сравнительно мало пострадал от войны. Вчера был всего лишь третий день с момента занятия Львова нашими частями. Нашими — это значит частями Красной Армии, а не частями нашей 5-й гвардейской. Она уже третий месяц не участвует в боях, а только перебрасывается с места на место — туда, где может понадобиться. Сейчас я жалею, что не стала записывать с самого начала, как попала в армию. Сколько интересного можно было записать за эти почти два года, что я в армии. И почему я этого не сделала — не могу понять. Скорее всего, у меня было, вероятно, всё ещё «ошалелое» состояние после всех ранее перенесенных передряг: начало войны, потеря, неизвестно, надолго ли, почти всех близких людей, начиная с самых дорогих — отца с матерью. Сейчас, когда думаю, где они проживали эти годы до освобождения, страх за них у меня почему-то возрос неизмеримо. Затем — ужасы зимы 1941–1942 гг. в Ленинграде, затем — этот «крестный путь» от Ленинграда до Свердловска и, наконец, далеко не легкое существование в Свердловске после того, как государство сложило с себя заботы о пострадавших от голода в Ленинграде. К этому времени у нас закончились как раз и все наши ресурсы и началась утомительная борьба за то, чтобы как-то просуществовать.

Копали огороды, которые находились далеко за городом и куда приходилось добираться после рабочего дня или убивать на копание целый день. Всё это не способствовало восстановлению нормального физического состояния; таким образом я всё лето промучилась с ногами, которые продолжали отекать; кроме того, я страдала от моей постоянной летней болезни ног. В добрый час сказать, за то время, что я в армии, у меня ни разу ничего подобного тому, что было раньше, не повторилось.

Время, когда я ехала в армию, было очень тяжелым для страны. Положение на фронтах многим казалось безнадежным. Немцы были на Кавказе; шли бои у стен Сталинграда. Я получила назначение в те места, где, как показало будущее, решалась судьба войны. Когда я попала в СЭО тогда 66-й армии Донского фронта, эта армия действовала северо-западнее Сталинграда, так именовалось наше положение в сводках информбюро.

Ехало нас из Свердловска четыре девушки. До Балашова мы добрались сравнительно хорошо, а дальше начались передряги. От Балашова до Камышина проложена одноколейка. В то время это был единственный путь. Эшелоны с боеприпасами и продовольствием непрерывно шли в одну сторону. Обратно попадались поезда санитарные — летучки с ранеными. Они первое время производили на меня ужасное впечатление. Это не были хорошо оборудованные санитарные поезда со всеми удобствами и большим штатом, которые мне приходилось видеть впоследствии.

Это были самые обыкновенные телятники, где прямо на соломе перевозили раненых, которым не оказали даже первую помощь. Количество раненых было настолько велико, что многочисленные медсанбаты и госпитали не могли справиться с этим потоком страждущих и нуждающихся в помощи. Санлетучки везли раненых в тыловые госпитали. Их медперсонал был очень небольшим — сестрам надо было думать, кому оказывать помощь и кого перевязывать. Едва успевали всех посчитать.

В Балашове мы сели в эшелон с дзотами, но отъехали на нем очень недалеко, так как он застрял где-то на разъезде, в настоящей голой степи. Перешли на восстановленный поезд, затем — в огромный эшелон с боеприпасами, на котором мы благополучно добрались почти до самого Камышина.

Каждую ночь дороги бомбились, но нам повезло, и под бомбежку мы ни разу не попали. Видели только другие пострадавшие эшелоны и следы налетов на станциях и в поле.

В Камышин приехали ночью, переночевали и утром стали разыскивать место, в распоряжение которого у нас было направление. Я еще, конечно, не имела абсолютно никакого представления о структуре военной администрации. Оказалось, что надо ехать в село Ольховку, где стояло тогда управление тыла Донского фронта, и надо было явиться в сануправление фронта, в отдел кадров. Здесь мы уже взяли и потребовали, чтобы нас хотя бы покормили, так как из Свердловска нас мило и просто выпроводили без продовольственного аттестата, и мы по дороге вытрясли содержимое карманов и даже меняли на продукты свои вещи, причем необходимые. А до Ольховки надо было ехать около ста километров, уже машинами. Здесь нас покормили в первый раз.

Тут я впервые познакомилась с фронтовыми дорогами и способами передвижения по ним. Садились на контрольно-пропускных пунктах, где регулировщики останавливают машины и сажают пассажиров, если машина не перегружена. Командиры сидят и стоят вблизи и ждут попутной машины. Кажется, просто. Регулировщик проверяет документы водителя, узнает маршрут и по очереди сажает тех, кому надо ехать. Но это теория, а на практике происходит иначе. Как только машина останавливается, ее атакуют желающие сесть. Узнав направление, места берут штурмом. В дальнейшем я довольно быстро усвоила этот урок.

А в первый раз мы очень долго ждали, пока регулировщик нас, наконец, не посадил. Выехали поздно, по дороге пришлось ночевать, а утром снова «голосовать» в ожидании попутной машины. Здесь везде уже чувствовался фронт, хотя он и был еще очень далеко. Людей в гражданском платье очень мало — только такие, как мы, едущие в сторону фронта. Много разговоров о нападениях немецких самолетов на отдельные машины, и даже на пешеходов.

В сануправлении фронта назначение дальше дали довольно быстро, и тогда мы, четверо, разъехались в разные стороны, по разным фронтам.

Несколько дней спустя едем по пыльным дорогам сталинградских степей в село Оленье, где стоял тогда санотряд 66-й армии. Так что дальше одной мне ехать не пришлось.

Дня через два, уже с отрядом, я переехала в село Песковатка, в восьми километрах от Оленьего. Село почти на берегу Волги. Жители зажиточные, не особенно приветливые к военным. Имущество попрятано и закопано. Не уверены, что немцы не придут сюда. Да и понятно. Бои идут жесточайшие в самом Сталинграде.

Здесь мы простояли порядочно времени. В отряде я с 7 сентября 1942 года, а перебрались в город Дубовку мы [только] в ноябре, уже по морозу. Из Песковатки я и ездила первый раз в командировку в другое село.

Меня только что обмундировали, причём всё выдали не по размеру. Гимнастерку я кое-как ушила своими силами, а шинель и тем более ботинки остались в своём первоначальном виде. Так что зрелище я являла собой довольно комичное: в длиннейшей шинели не по плечу, с подвернутыми рукавами, и в солдатских ботинках 40-го размера.

Мы шли в село километров за 15–20. Как помню, дело было 8 ноября. 6-го числа шёл дождь, и в ночь на 7-е ударил первый и довольно сильный мороз. В степи было очень холодно. В этот день на передовой многие поморозились, так как зимнее обмундирование [ещё] не было получено, ведь до этого времени было очень тепло.

8 ноября вышли мы втроем: я, врач Милочка и начальник отряда некто Шмаль. Вышли поздно. Дошли до Оленьего, там пришлось заночевать.

В селе была большая скученность, так как населенные пункты там очень редки: можно проехать 30–40 километров и не встретить ни одного села. Все сёла, особенно у больших дорог, были выжжены. Так что с ночёвкой было трудно. Наконец, уже совсем ночью, нас впустили в одну хату. Там уже было полно людей, и только один угол пола еще не заняли. На полу мы и расположились. Начальник проявил заботу, предлагал плащ-палатку, одеяло. Я имела неосторожность частично этим воспользоваться, за что почти сразу же и поплатилась, так как он, вероятно, счел это за известную податливость в определенном отношении, и только улегся, как полез ко мне самым настойчивым образом. Так что пришлось обороняться и не спать всю ночь. В дальнейшем я уже не стала бы удивляться подобному происшествию, поскольку познакомилась с фронтовым бытом. Жизнь кажется короткой, не имеющей будущего, вот и ловят момент.

Что касается начальника, то он сам на фронте недавно.

Это происшествие вредно сказалось на дальнейшем отношении начальника к моей персоне, так как он оказался очень тяжелым человеком, не умеющим строить личные отношения и не переносить их на служебные. Так что я (как, впрочем, и все члены нашего отряда) терпела от его дурного характера. Удивительно «любвеобильное» сердце (но это характерно для большинства начальников).

В воспоминаниях я отвлеклась от сегодняшнего дня. Итак, вернусь ко Львову. Мы побыли там недолго, всего каких-нибудь часа полтора. Побродили по центральным улицам у театра. Театр немного разрушен. Взрывали [его] изнутри, и не очень сильно, снаружи всё цело.

Не в пример прочим небольшим городам, которые мы проезжали на днях, Львов полон народу. Жителей не угоняли, конечно, потому, что город был окружен и его недавние хозяева не успели уйти. Много красивых женщин с холеными лицами и замысловатыми прическами. Одеты хорошо, но не шикарно. Обувь у большинства — сабо. Военных в городе очень мало, так что на нас смотрели самым беззастенчивым образом, даже оборачивались вслед.

Раненых в городе не было, хотя, конечно, кое-где постреливали. Стоит несколько подбитых танков на перекрестках. Кое-где побиты стекла, сорваны провода, есть разбомбленные дома, но, повторяю, немного. Сравнить, скажем, с Тернополем — так ничего похожего. Там груды камней и железного лома. И вообще «мерзость запустения», жителей очень мало. Ветер носит тучи пыли и с дороги, и с развалин.

Торговли [в Львове] почти нет. Действует только барахолка, где ничего путного не продается. В большом количестве папиросы, табак. На продуктовом рынке — одна зелень и ягоды. Накупили смороды и крыжовника. В ценах разнобой, путаются в рублях и злотых, так что у одного продавца кружка крыжовника стоит пять рублей, у другого — пятнадцать.

Даже обидно. Польки, вероятно, насмотрелись, как морили голодом в немецком плену, так думают — и у нас так же. Хотя что же хорошего можно ждать от людей, которые в 1941 году стреляли, поливали кипятком и бросали камнями в наших военных и гражданских, покидавших город. Кто сейчас разберет, на чьей стороне в настоящее время их симпатии. Насколько я могу разобраться, мне кажется, что немцы здесь не слишком свирепствовали. А впрочем, симпатии толпы, в большинстве случаев, на стороне сильных. Польша же, как испорченная женщина, испокон веков привыкла улыбаться своему обладателю.

Сейчас жители Львова должны понять, что <...> «судьба поколений решается на полях сражений».

А сражение выиграли мы, и Львов, по крайней мере в ближайшую четверть века, будет жить жизнью нашей страны. Придется приспособиться.

Дальше за Львовом идет очень живописная местность, холмистая, много молодых сосновых лесов. Если бы не дождь, который нас поливал не один раз, дорога была бы приятной.

В Хельсендорфе мы простоим недолго, так как фронт ушел далеко, вчера взяты Перемышль и Ярослав. Лабораторию не разворачивали, так что сегодня сгоряча и на досуге накатала целое сочинение. Дальше, вероятно, пороха не хватит так писать.

Село Копли — Польша

4 августа рано утром выехали из Хельсендорфа. Через 34 километра переехали реку Сан и попали в первый на нашем пути польский город Ярослав. Город порядочный и почти совершенно не пострадал от войны. На улицах порядок, много нарядно и изящно одетой публики. Девушки и женщины очень, в большинстве, привлекательные, хорошо одетые и все с модными прическами.

Так как приехали утром, то отправились на рынок. Торгуют только зеленью и фруктами, ходят и русские деньги. Рубль равен польскому злотому. Жаль, не знаю довоенного соотношения. Цены таковы: килограмм вишен, груш, яблок стоит 14 рублей, кочан капусты — 5 рублей. Пожалуй, это не очень уж дорого.

Проехала в хорошем экипаже католическая монахиня; две прошли мимо пешком. Они ходят в длинных широченных одеждах, темного, чаще всего, черного цвета. Поверх широкой длинной рясы надета широкая, ниже пояса, пелерина; на голове белая косынка, надвинутая до бровей, поверх которой — черная косынка под подбородок, выглядит тоже как пелерина. На шее под подбородком — белый нагрудник из какого-то блестящего материала, похожего на целлулоид. В общем, весь костюм совершенно скрывает фигуру, не разберешь даже, толстые они или худенькие; судя по лицам — так ничего себе, плотные, чего нельзя сказать об остальных польских женщинах, большинство которых тоненькие и изящные.

Местность мне везде очень нравится. Низкая равнина, большое количество лесов, чудесные гладкие зеленые лужайки, небольшие и неглубокие речки с чистой прозрачной водой. Сёла около леса все в зелени.

Сегодня начальник собрал крестьян села, где мы остановились (Копли), и провел с ними политинформацию на эту тему.

Немцы вели себя здесь не лучше, а пожалуй, еще и похуже, чем в иных местах. Крестьяне говорят, что были при немцах настоящими «холопами». Молодежь массами угоняли в Германию, оставшиеся изнурялись на всяких работах, главным образом лесных. Таскали, грузили, пилили бревна. Били [местных жителей] и убивали постоянно. У хозяина хаты, где мы развернули лабораторию, немцы убили жену, мать четверых детей, старшей из которых всего 12 лет.

Яна очень быстрая, понятливая и исключительно приветливая девочка. Нас встретила с неподдельной радостью. Сразу выложила нам все свои несчастья; рассказала об убийстве матери; с радостно блестящими глазенками рассказывала о бегстве немцев из их села.

«Немец, — говорит, — вот здесь сидел, и сниданок был на столе; как узнал, что Вани пришли, бросил всё и побежал».

Теперь иначе не встречает, как с улыбкой, угощает яблоками, молоком, сегодня притащила из леса черники. Отец тоже очень приветлив, при первой встрече сразу протянул свою руку и долго тряс руки всем по очереди.

Ограбление Польши было поставлено на широкую ногу и с настоящей немецкой пунктуальностью. Весь скот учитывался и маркировался, каждая корова, каждый новорожденный теленок имели свой номер. Резать [скотину] для себя запрещалось под страхом смерти. Когда забирали скот, то указывали номера, которые должны быть сданы.

Несмотря на это, в отношении питания население живет, не сказала бы, что плохо. Может быть, благодаря тому, что имеют по нескольку коров. У нашего хозяина две коровы. У соседней семьи из четырех человек три коровы и телка. Свиней не видно, повывелись.

Постройки из дерева, многие хаты под черепичной или из белой жести крышей, но много и соломенных крыш. Полы, несмотря на обилие леса, во многих хатах земляные. В хатах не чисто, скверный воздух, как-то мрачно и мало света.

В будние дни ходят в лохмотьях, по праздникам надевают приличные платья. Религиозные праздники свято соблюдают. По воскресеньям ходят в костёл. Вообще религия здесь, видно, очень сильна. В каждом селе при въезде стоят кресты, которые бывают разных размеров — от очень высоких, сажени в полторы (примерно 3,15 м), до обычного размера, или же — небольшие ниши на пьедестале. В нишах чаще всего — фигура мадонны с младенцем или фигуры каких-то святых. Маленькие часовни — и в селах, и в лесу — у дорог. В лесу высоко на соснах у дорог прикреплены иконы. На стенах многих хат у дверей тоже иконы.

В отношении всяких бандитов здесь тоже очень неважно. В селе, где стоит санотдел, на днях убили восемь человек и сорок ранили. Ночью в квартире зарезали одного капитана. Орудуют бандиты, и скрываются в лесах немцы.

Наша армия вступила в бой. Бои идут очень тяжелые, немец здесь сильно сопротивляется, видно, стянул большие силы, но наши всё же ежедневно продвигаются. По ночам летят куда-то в наш тыл большие соединения немецких самолетов, далекий горизонт пылает отсветом пожаров, слышны артиллерийские залпы. В медсанбаты поступает очень много раненых.